В нашей сельской библиотеке был достаточно большой выбор книг: на любой возраст, вкус, цвет и содержание. Меня тогда захватила в плен фантастика. Читала просто «взахлёб». Библиотекари подбирали мне книги сначала еженедельно, потом раз в три дня, а позже просто «махнули руками» и отпустили в свободное плавание. Но к чтению стихов я пришла не сразу. Годам к десяти, наверное, и я не имею в виду сказки Александра Сергеевича Пушкина. Они были читаны-перечитаны многократно лет с четырёх и по настоящее время. Уже потом были и Сергей Есенин, и Юлия Друнина, и Константин Симонов, и Владимир Маяковский. А однажды попался мне на полках сборник стихотворений Ярослава Смелякова «Разговор о главном». Читались стихи легко, мне были понятны. Автор говорил о главном непринуждённо, размеренно, и, что для меня особенно важно, на простом человеческом языке. Известными всем словами. Это и привлекло.

 

Помню, как в седьмом классе мы готовили мероприятие, посвящённое Дню Победы. И по сценарию именно мне выпало декламировать стихотворение Ярослава Смелякова «Судья». Оно было мне известно и выучено наизусть за много лет до этого. Я обрадовалась, но, однако, рано. На репетициях мне не удавалось прочесть его до конца по разным причинам. Я теряла голос, запиналась, ком в горле мешал дышать. Учитель литературы Эльвира Фёдоровна недоумевала, разводила руками, и мне приходилось перечитывать, перечитывать и перечитывать. К моему удивлению, раз за разом я находила в этом стихотворении что-то новое, невидимое мне раньше.

 

Упал на пашне у высотки

суровый мальчик из Москвы;

и тихо сдвинулась пилотка

с пробитой пулей головы…

 

После этих строк я замолкала: мне виделся мальчик в пилотке, который вдруг упал навзничь и смотрел в небо широко открытыми глазами.

 

Не глядя на беззвездный купол

и чуя веянье конца,

он пашню бережно ощупал

руками быстрыми слепца.

 

И, уходя в страну иную

от мест родных невдалеке,

он землю теплую, сырую

зажал в коснеющей руке.

 

Горсть отвоеванной России

он захотел на память взять,

и не сумели мы, живые,

те пальцы мертвые разжать…

 

Я продолжала читать, а внутри всё холодело, сердце замирало от жалости к мальчику, который пытался задержаться на этом свете и хватался за Землю, как за соломинку. Но смерть оказалась сильнее. Безжалостнее.

 

Мы так его похоронили —

в его военной красоте —

в большой торжественной могиле

на взятой утром высоте.

 

И если правда будет время,

когда людей на Страшный суд

из всех земель, с грехами всеми,

трикратно трубы призовут,—

 

предстанет за столом судейским

не бог с туманной бородой,

а паренек красноармейский

пред потрясенною толпой…

 

Слёзы наворачивались на глаза. Голос дрожал, а Эльвира Фёдоровна, не дрогнув, указывала мне на ошибки в декламации и заставляла перечитывать вновь. И я была ей за это благодарна, потому что когда в сельском клубе собралось больше половины села, и на сцене поставили микрофон, подгоняя его под мой маленький рост, я была готова декламировать стихотворение без дрожи в голосе.

 

держа в своей ладони правой,

помятой немцами в бою,

не символы небесной славы,

а землю русскую свою.

 

Он все увидит, этот мальчик,

и ни йоты не простит,

но лесть от правды, боль от фальши

и гнев от злобы отличит.

 

Он все узнает оком зорким,

с пятном кровавым на груди,

судья в истлевшей гимнастерке,

сидящий молча впереди…

 

Оставалось ещё несколько строчек, и гулкая тишина должна была бы разразиться аплодисментами, но.

 

И будет самой высшей мерой,

какою мерить нас могли,

в ладони юношеской серой

та горсть тяжелая земли.

 

Тишина. Я стою на сцене. Держусь за микрофон. Эльвира Фёдоровна стоит у фортепиано за кулисами. Необыкновенная тишина накрывает всё пространство. Провал? Что не так? Голос не дрожал. Ком в горле не мешал дышать. Что случилось? Я вглядываюсь в зал. И вдруг, зрители начинают вставать со своих мест. Весь зал. На сцену выходит Эльвира Фёдоровна, прикладывает правую руку к груди. Поклон. И тут только я услышала аплодисменты.

 

Но на этом история стихотворения «Судья» в моей жизни не закончилась. Московский мальчик позже спасёт мне жизнь. В очень сложное для меня время, он меня заставит подняться с постели. И сделать шаг. Один. Потом другой, потом ещё. Больничный коридор будет узким и невероятно длинным. Когда все засыпали, я с мальчиком в гимнастёрке, тихонечко, на цыпочках, выходили из палаты и начинали свой путь к победе. Шёпотом, слово за словом, шаг за шагом. Десять, двадцать, пятьдесят. В одну сторону и столько же в другую. Дежурный доктор застал нас как-то за этим занятием. Мы стояли у окна и решили, что как только я научусь проходить дистанцию, не держась за стену, меня отпустят домой праздновать Новый Год. Двадцатое декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого. Всё так и получилось. Доктор, провожая меня из отделения, рассказал, что я в реанимации, когда была без сознания, вспоминала какую-то Эльвиру Фёдоровну и читала стихотворение про мальчика вслух. Читала, протягивала руку и звала, звала его.

 

Так, о чём это я? О силе СЛОВА. Поэтического. Прозаического. Любого. Если отзовётся оно в сердцах, умах, душах людей, значит, поэт сказал его не зря. Не зря! И слово это — лечит. Проверено.

 

 

Я унижаться не умею

и глаз от глаз не отведу,

зайди по-дружески, скорее.

Зайди. А то я сам приду.

 

Много прочитано мной за жизнь. Перечитано не меньше. Да, и сейчас читается, благо, прогресс такой, что везде можно открыть любой источник знаний одним кликом или мгновенным прикосновением к экрану гаджета. Но прочитанное в детстве и отрочестве, перечитанное многократно в юности, зрелости и сейчас, понимается каждый раз по-новому. Так и должно быть! Главное, чтобы писатель или поэт не утратили человеческого достоинства. Да, наверное, и читателем нужно быть достойным. Уметь видеть и понимать прочитанное. И чувствовать. Непременно чувствовать. Только тогда читающий не забудет ни ПОЭТА, ни сказанных им СЛОВ.